Jump to content

Miles DAVIS - Автобиография


Recommended Posts

Из повествования Д.Савицкого с цитированием книги:

Человек-легенда, символ всего великолепного в джазе и символ борьбы с его пороками. Oн всегда играл лирично, стремясь к тому, что стало его почерком – соло в компании небольших комбо или больших оркестров. Он жил музыкой и вовлекал всё и всех в эту пульсирующую стихию. Его зовут Майлз Дейвис.

 «Мое самое раннее воспоминание детства — пламя, синее пламя, взметнувшееся из зажженной кем-то плиты. Может, я сам и зажег ее, играя рядом. Не помню. Зато помню, как испугался этого синего огня, внезапности его появления. Это мое первое воспоминание: все, что было раньше, осталось в тумане, покрыто тайной. Но то, вырвавшееся из плиты пламя, отпечаталось в моем сознании так же ясно, как я воспринимаю музыку. Мне было три года.
Я смотрел на огонь и ощущал на лице его жар. Впервые в жизни я испытал страх, настоящий страх. И в то же время это воспоминание о приключении, о какой-то странной радости. Мне кажется, в тот раз в моей голове высветились такие закоулки, где я еще никогда не бывал. Я подошел к краю, острию, может быть, к грани возможного. Не знаю. Никогда не пытался в этом разобраться. Этот страх был как бы приглашением, приказом идти вперед — к неизвестному». 

«Оркестр Билли Экстайна приехал в Сент-Луис играть в клубе «Плантация», которым заправляли белые гангстеры. Сент-Луис в то время вообще был большим гангстерским городом. Когда эти бандюги велели Билли идти через заднюю дверь, как все черные, он пропустил их слова мимо ушей и провел оркестр через главный вход. Билли никому не позволял себя прогибать. Обкладывал трехэтажным и врезал за милую душу. Это уж точно. Хоть и выглядел как плейбой, малый он был жесткий. Как и Бенни Картер. Они сразу начинали бить морду любому, кто выказывал им хоть малейшее неуважение. Но как ни крут был Бенни, Би был покруче. Ну так вот, те гангстеры тут же на месте уволили Би и пригласили бэнд Джорджа Хадсона, где играл Кларк Терри. Тогда Би выступил со своим оркестром в клубе «Ривьера» Джордана Чамберса: это клуб «только для черных» на улицах Делмар и Тейлор в негритянском квартале Сент-Луиса. Джордан Чамберс, в те времена влиятельный черный политик в Сент-Луисе, просто сказал Би, чтобы тот играл у него. Как только прокатился слух, что они будут играть в «Ривьере», а не в «Плантации», я взял трубу и пошел посмотреть, может, удастся пристроиться к ним поиграть. И вот мы с моим другом Бобби Дэнзигом, тоже трубачом, пришли в «Ривьеру», надеясь попасть на репетицию. К тому времени у меня в Сент-Луисе уже была репутация неплохого трубача, и, узнав меня, охрана нас с Бобби пропустила. Не успел я войти, как ко мне подскочил какой-то человек и спросил, не играю ли я на трубе. Я сказал: «Играю». Потом он спросил, есть ли у меня профсоюзный билет. «Есть». Тогда этот человек говорит: «Пошли со мной. Будешь играть. Наш трубач заболел». Он провел меня на сцену и поставил передо мной ноты. Я умел читать по нотам, но мне было трудно разбирать их, потому что я слушал оркестр».   

«Оказалось, что тот парень, что ко мне подбежал, был Диззи. Я его сначала не узнал. Но когда он начал играть, я понял, кто это. И как я уже сказал, я не только ноты не мог разбирать, я и играть не мог, так заслушался Птицу и Диза. Но не я один, черт побери, ими заслушался — весь оркестр заходился в оргазме каждый раз, когда они вступали — особенно когда играл Птица. Я хочу сказать, что играл он бесподобно. Сара Вон тоже была с ними, это первоклассная певица. Была и есть. Сара не уступала Птице и Дизу, а эти двое умели всё! И голос Сары для них был как бы голосом еще одного инструмента. Понимаешь, о чем я? Она пела «Ты моя первая любовь», а потом Птица солировал. Господи, если бы побольше народу могло услышать такой класс! В те времена Птица исполнял соло в восемь тактов. Но что он выделывал в этих восьми тактах, трудно вообразить. Он своей игрой всех в пыль превращал. Чего уж обо мне говорить, что я забыл про игру, помню, другие музыканты тоже, заслушавшись Птицу, иногда забывали вовремя вступать. Просто застывали на сцене, разинув рты, и все тут. Птица играл как дьявол.»

«В Нью-Йорк я приехал в сентябре 1944-го, а не в 1945-м, как это утверждает, наравне с другой чепухой обо мне, желтая пресса. Я оказался там под самый конец Второй мировой. Многие молодые ребята воевали с немцами и японцами, некоторые так и не вернулись домой. Мне повезло: война заканчивалась. В Нью-Йорке повсюду мелькала военная форма. Я это хорошо помню. Мне было восемнадцать, я еще совсем зеленый был и во многих вещах вовсе не разбирался — в женщинах и наркотиках, например. Но я был уверен, что могу играть на трубе, знал, что стану настоящим музыкантом, и Нью-Йорк меня не пугал.
И все же этот громадный город на многое открыл мне глаза — особенно дивился я его высоченным зданиям, шуму, машинам, а главное, его ужасным, бесконечным толпам. Ритм жизни в Нью-Йорке превзошел все мои ожидания, такого я себе и представить не мог. Я думал, Сент-Луис и Чикаго - бойкие города, но Нью-Йорку они и в подметки не годились».

 

«Да, первые недели в Нью-Йорке оказались жутко трудными — я повсюду разыскивал Птицу и при этом старался не запускать занятия в школе Джульярд.  Потом кто-то сказал мне, что у Птицы друзья в Гринвич-Виллидже. Я пошел туда, надеясь найти его там. Заходил в кофейни на Бликер-стрит. Видел художников, писателей и этих длинноволосых бородатых поэтов-битников. Раньше мне никогда в жизни таких людей встречать не приходилось. Так что прогулки в Гринвич-Виллидже оказались своего рода продолжением моего образования. Разгуливая по Гарлему, Гринвич-Виллидж и 52-й улице, я завел знакомства с такими парнями, как Джимми Кобб и Декстер Гордон. Я даже с Коулменом Хокинсом подружился. Он ко мне проникся, оберегал меня и помогал, как мог, найти Птицу. К тому времени Хок понял, что я всерьез хочу стать музыкантом, и относился ко мне с уважением. Но Птицы все не было. Даже Диз не знал, где он».

«В тот вечер я отправился в «Горячую волну», маленький фанковый клуб в фанковом районе. Я прихватил с собой трубу — вдруг встречу Птицу? — и если он меня узнает, может, разрешит сыграть с ним. Птицы там не было, зато я встретил некоторых других музыкантов — белого тенор-саксофониста Аллена Игера, отличного трубача Джо Гая и контрабасиста Томми Поттера. Их-то я не искал, поэтому не особенно обратил на них внимание. Просто нашел себе местечко поудобнее и все время смотрел на дверь, боясь упустить Птицу. Господи, я провел в ожидании почти всю ночь, а Птица все не появлялся. Тогда я решил выйти на улицу подышать свежим воздухом. Стою на перекрестке рядом с клубом и вдруг слышу позади себя: «Привет, Майлз! А мне говорили, что ты меня ищешь!» Я обернулся... и увидел Птицу — в ужасающем виде! Одежда висела на нем мешком, будто он в ней уже несколько дней спал. Лицо отекшее, глаза красные, воспаленные. И все равно он был страшно крут, у него был свой особый стиль, который он ни пьяным, ни под кайфом не терял. Плюс он был абсолютно уверен в себе, как все, кто знает, что то, что они делают, — очень хорошо. И неважно, как он в тот момент выглядел — больным или при смерти, мне он в ту ночь после долгих поисков показался неотразимым».

Вот так и стартовал Майлз! На крыльях Птицы, на крыльях с потрепанным опереньем, но который всё еще летал выше всех!
Автобиография Майлза – удивительная книга. Во-первых, перевод возможен лишь относительный. Майлз не наговаривал ее «трехэтажным матом», но его английский язык сужен или расширен, это уж как хочется, тремя вещами. Это язык афроамериканца. Это язык афроамерианского джазмена. И это сленг той среды, в которой он жил и работал. В русском языке большинства параллелей просто нет. Эта книга клад и это – затонувший остров. Нет той эпохи, нет тех музыкантов, да и нет тех слушателей! Это какой-то древний Рим джаза!

Майлз Дейвис сравним лишь с Луи Армстронгом. Но это две совершенно разные планеты. Сатчмо оставался верен блюзу и госпелс, играл стандарты, но отнюдь не стремился быть в авангарде джаза. Он был верен себе и верен Новому Орлеану. Майлз, наоборот, он шел вперед, в неизвестное, пробуя себя в новых жанрах, создавая самостоятельно новые жанры. Каждое его движение было освещено тем неожиданным пламенем, которое вспыхнуло на плите, когда ему было три года. Оно продолжало освещать его трудный противоречивый, полный боли и редких, часто искусственных, химических, радостей, путь.

«Мое желание играть и создавать музыку сейчас гораздо сильнее, чем когда я начинал. Гораздо интенсивнее. Как проклятие. Господи, я начинаю сходить с ума, вспоминая забытую музыкальную тему. Это какое-то наваждение — я ложусь в постель, думая только о музыке, и просыпаюсь с мыслями о ней. Она всегда со мной. И я страшно рад, что она не покинула меня. На меня действительно снизошла благодать».

Link to comment
Share on other sites

  • Recently Browsing   0 members

    • No registered users viewing this page.
×
×
  • Create New...